дальше как можно дольше верит, что всё – воскресимо.
Господи, как остановить кровь?
Безумные бесконечные дни и ночи, когда рушится мир и остаётся только воспалённое оконце телефона. Ближе к рассвету, изнурённый ежесекундным обновлением ленты, прихожу в спальню, забываюсь и сразу пробуждаюсь от крика:
– Снэйк!
Девочка сидит на кровати, её глаза возбуждённо блестят в сером подмосковном сумраке.
– Что? Что? Что такое? – родительский испуг. – Не бойся, всё хорошо …
– Снэйк!
Это слово (первые уроки английского) звучит зловеще и демонически.
– Ложись, тебе приснилось …
– Нет! – она категорична, она не играет и убеждённо показывает куда-то. – Чёрный снэйк идёт к нам!
Страшно: может быть, сошла с ума? Сходят ли с ума так рано? Или она выражает кошмарную тревогу, которая разливается вокруг? Или и правда видит то, чего мы не видим?
– Тише, заинька, – мать прижимает её к себе и заботливо шепчет: – Откуда здесь снэйк? Сейчас зима, все змеи спят. Это складка одеяла, это каёмочка подушки.
– А это?
– Папина зарядка … Закрывай глазки …
Через короткое затишье – новый крик ужаса, ребёнок вырывается из материнских объятий:
– У-а-а! Вон, вон она!
Мы просыпаемся поздним воскресным утром.
В расщелине штор – солнечный снежный мир, чешуйчатое тело сосны, и такое чувство, что всё плохое – позади.
– Как ты, заинька? – спрашивает мать.
– Хорошо.
Заспанное круглое личико, песочные бровки, перепутанные волосы, спадающие на лоб.
– Может, ещё поспишь?
Девочка заглядывает внутрь себя, шаловливо-капризно, и возвращается с длинной фразой:
– Я не хочу закрывать глазки, потому что мой носик хочет, чтобы его высморкали.
Приношу из туалета бумагу, в которую она с удовольствием выдувает обе ноздри.
– Выдуванчик, – говорю, и она заливисто смеётся.
На тумбочке заряжается телефон, его – усилием воли – не трогаю.
– Сделай горку.
Вечная забава: сгибаю колени под одеялом, она вскарабкивается и скатывается.
– Не упади с кровати, – беспокоится мать.
– Я держусь … Я держусь тремя моими ручками.
– Почему тремя? – спрашиваю, но ей не до ответа, снова лезет на белую горку и съезжает боком, издавая тонко звенящее щебетание.
Откидываю одеяло, спускаю ноги на пол:
– Прости, горка растаяла.
Катюшу это не расстраивает, она переключается на другую игру.
– Искайте меня! – голосок из-под одеяла, откуда выглядывает светлый завиток волос.
Я беру телефон с тумбочки – и читаю новости про убитых за ночь детей.
Алла Горбунова
Здесь, при жизни
***
Тошно и омерзительно видеть
и знать с изнанки, что происходит
с тем, что было розовым, гладким, грудным, молочным,
с тем, что купалось во внутренних водах,
водах живых, маминых, околоплодных.
Повырастало у этого чёрт знает что такое:
и хвосты, и рога, и копыта, и ямы, и горки, и частоколы,
теперь это нужно мыть, подстригать, приводить в порядок,
и как это всё изнурительно и неприятно.
Было оно молоком, а потом станет ядом,
было румяным и гладким, а станет – в ужасных пятнах.
Нужно это таскать по поликлиникам, давать лекарства,
сдерживать, обучать, приучать к обществу и государству,
и ненавидеть это за то, что ему больно,
за то, что оно слабое, глупое, слепое,
и ненавидеть его до конца, долго‐долго,
и жалеть, и лелеять, и всюду таскать с собою.
Всюду таскать и представлять собою.
Одна лишь надежда, что как‐нибудь встречу кого‐то
смеющегося, румяного, танцующего на водах,
он перстом кривым, жёлтым меня, словно жалом, уколет,
и не будет после того ни болезни, ни боли.
И я снова стану розовой, гладкой, голой,
отвалятся все хвосты и рога, затянутся ямы, выпадут частоколы,
и я стану грудной, совершенной, шарообразной, бесполой.
***
1
хотел своё – и получил награду
прекрасную на койке на руках.
торчком ощерились две груди
дикобразы.
но неподвижна стрелка на весах,
и неподвижна стрелка на часах,
и не поднялся столбик ртути
ни на градус.
2
циркач-канатоходец
прыгнул в купол,
в расщелинах земли вскипает жупел,
и ты ко мне, и я к тебе бегу.
но твердь не хочет мне сопротивляться,
и мякоть мне не хочет отдаваться,
и я её коснуться не могу.
и лезут морды карликов и огров
меж ног её распахнутых при родах.
не чертит ничего энцефалограф,
нас нет на снимке, что снимал фотограф,
где мы смеялись, ели бутерброды …
3
мертворождённый лыбится дебил
/да, я Отца жестокого любил,
но больше всех – страдающую Матерь/
и падает из сонма божьих сил
танцовщик босоногий на канате.
***
(притяжение)
мы возвращаемся вместе в древнее море
в молекулярный эдем повествующий нам
о том что сделан из одного дуб и я; о том что
в кровяные тельца превращались дикие травы
что ел зверь, и ел зверя зверь, и ел солнце и воздух
в сок растений внутрь крови войти чтобы услышать
неотменимое знание клеточных ядер как сделать
человека/дерево/зверя/птицу/медузу/рыбу
о, внутри твоей крови сладостную энергию
вырабатывают митохондрии; там живу я
в запретном городе за священными стенами:
так глубоко и давно что это
больше любви
Жирный в утреннем свете
(японская песенка)
Я просыпаюсь в утреннем свете
Я просыпаюсь весной в похмелье
В ресентименте и одиночестве
Жирный в утреннем свете
Свет весны проникает в моё окно
Заливает мою постель
Я просыпаюсь небритый потный
Жирный в утреннем свете
За окном утренний дождик и пение птиц
Что-то благоухает что-то цветёт
Машины и мокрый асфальт и я
Жирный в утреннем свете
Моё тело голое на постели
Светлые тени
